Родители гуляли со мной в колясочке под палящим солнцем в первые дни после аварии, и ходили на первомайскую демонстрацию, а потом возле подъездов появились дяди в штатском, которые запрещали без исключительной необходимости выходить из дому. Потом меня от греха подальше свезли на год или на два к моей тете и к бабуле под Столбцы, на Неман, в деревню Новый Свержень. Этого я, конечно, не помню, мама рассказала уже потом.
Когда мне исполнилось 10 и повсюду трещали про «грустный юбилей», у меня был целый блокнотик исписанный фактами про Чернобыльскую аварию. Интересовалась. Когда поступила на физфак, ядерку учила с опасением, лабы делала вообще чуть ли не в суеверном ужасе, но делала. Сейчас я искренне не понимаю тех, кто рвется в зону отчуждения как турист или журналист, «позырить».
Говорят, люди привыкают ко всему. Многие там даже живут там, не то, что в Гомеле. Но вот у меня насчет Гомеля до сих пор двоякие чувства. С одной стороны — родной дом, семья и друзья. С другой стороны, очень страшно лишний раз есть какое-то мясо, корнеплоды или грибы-ягоды идти собирать. Раньше не задумывалась, но по возвращению в Гомель после 8 лет разъездов внимательно слежу за здоровьем. Живое воображение рисует разрушенный ядерный реактор в расстоянии 2 часов на машине — и хочется бежать, собирать вещи, и бежать. Но ведь дом! Когда представляю, каково тем, кто жил в Припяти или в других отселенных городах и деревнях, за них болит сердце. Они же видят в снах те улицы и дворы, которые уже давно мертвы. Живые люди видят в снах мертвые города. И они рвутся назад: на Радуницу, на годовщину смерти близких или просто так… И такая любовь к родным местам убивает. В буквальном смысле.
Я очень надеюсь, что это случилось в первый и в последний раз на нашей земле. Я очень боюсь, чтобы новую атомную станцию не строили раздолбаи и чтобы раздолбаи на ней не работали. Потому что мучительно страшно выбирать между родиной и жизнью.